Долговой разрыв
Зеркало недели, 23 марта 2018. Опубликовано 10:20 24 марта 2018 года Государство, занимающее деньги у иностранных кредиторов, фактически ими и управляется.
Вы не заметили, как что-то изменилось за последние четыре года? Я не имею в виду доллар, макроэкономические показатели, зарплаты и газ. И даже если оставить за скобками хоть на минуту войну, боль от убитых людей. Что очень важное изменилось?
Кажется, все так же. Все на месте. Задорное тявканье провластных блогеров, порой переходящее в потешные баталии в ФБ, победные реляции о бесконечных успешных реформах, внешне громогласные акции несогласных, марши и палаточные городки, многостаночные умничанья бестолково-пустых “экспертов-активистов”, надоевшие до отвращения лица на экранах…
Но все же что-то не так. Нет чего-то, что было тогда, еще четыре года назад, и ушло, растворилось. Чего-то незаменимо важного, без чего все, что произошло с нами за последние четыре года, теряет и смысл, и содержание… Нет того, благодаря чему произошедшее с моей страной четыре года назад стало в принципе возможным. Это надежда в глазах у людей. Ее нет. Нет того огня, что заставлял людей рисковать практически всем. Их сменила апатия. Апатия и раздражение. Но не веселое раздражение ротвейлера, заприметившего на дереве кошку, а злое, усталое раздражение заезженной пластинки граммофона.
Апатия
Это то слово, которым можно сформулировать нынешнее отношение к политике и власти как таковой в современном украинском обществе. Это то, чем с неизбежностью заканчиваются все революции. То, от чего бегут сегодня за границу лучшие украинцы, забирая свои семьи и скромные пожитки, чтобы там, за рубежом, начать новую жизнь, строя чужую страну...
К сожалению, потрясения последних лет, несмотря на всю свою трагичность, пока не смогли возродить из массы обладающих паспортом гражданина Украины людей некую общность, о которой много говорят, иногда называя нацией. По большому счету, к нам неприменима даже известная шуточка Карла Дойча о том, что нация — это группа людей, объединенная общим заблуждением относительно своего происхождения и коллективной враждебностью по отношению к своим соседям. Мы расходимся как в отношении своего происхождения, так и соседей, а поднятая на щит четыре года назад ложная, уничтожающая собственную субъектность, “национальная идея” как путь к европейской интеграции еще более придавила ростки национального (в хорошем смысле этого слова) единства.
По сути, сегодня апатия, разочарование — единственное, что объединяет оба берега Днепра.
В этом удобно винить власть. Но то, что нам не случилось найти лидера, пусть не выдающегося, как у некоторых соседей, но хотя бы достаточно романтичного и сильного для того, чтобы поставить интересы страны выше собственных, не снимает ответственность с нас самих. То, что государство еще больше, чем это было четыре года назад, разорвало взаимосвязь с обществом, превратившись не просто в преследующего свои собственные, отличные от общества интересы (как это было ранее), но в площадку внутреннего противостояния воюющих друг с другом сил в пределах одной разъедаемой изнутри противоборствующими группами структуры, есть доля и нашей вины. Наш Левиафан определенно страдает шизофренией, не в последнюю очередь потому, что мы все пассивно содействовали развитию болезни.
Тот факт, что объем государственного долга увеличивается у всех без исключения государств, и многие государства Старого Света превращаются или уже превратились в т.н. debt states, т.е. государства, получающие основной источник финансирования за счет кредитов, не должен нас обнадеживать.
Наше debt state — долговое государство в худшем смысле этого слова. Это не современное западное государство, о котором пишет Вольфганг Штреек в “Купленном времени”. Это даже не та страна, которая, беря в долг, покупает время “десятилетиями”, субсидируя глобальную реструктуризацию общества “вдали от социальной рыночной экономики послевоенной эпохи, но в пользу хайековского неолиберализма (финансовых) рынков, конфликтующего с демократическим общественным строем”. Это страна, которая сознательно и одномоментно отказалась от модели кейнсовского налогового государства послевоенного периода, что гарантировало рост, занятость и социальное уравнивание через цикличность политики и соответствующих налоговых поступлений в пользу модели слаборазвитой сырьевой экономики, полностью ориентированной на донора.
Во многом именно этот выбор предопределил сегодняшнюю отчужденность нашего общества, непричастность его к решениям, принимаемым властью и государственной политике в целом. Ведь, финансовая взаимосвязь государства и гражданина внешне не очевидна, однако крайне важна. Возможно, это один из самых прочных каналов взаимосвязи, определяющих сопричастность гражданина к финансируемому им государству. Тебя не может не интересовать то, за что ты платишь. На протяжении всей истории налогообложения данная связь была не просто очевидна, она происходила из самой сущности отношений в обществе. В древнегреческих Афинах только граждане (к слову, освобожденные в мирное время от прямого налогообложения, как признака несвободы) платили чрезвычайный налог эйсфоре. Граждане принимали решение о войне и мире, платили налог на войну и распределяли между собой военную добычу. В Риме (особенно в эпоху царей) подобным образом взимался tributum.
Еще в ХІХ столетии взаимосвязь налоговой обязанности и права управлять (избирательного права) была незыблемой. Голосовать за кандидатов в представительские органы в Европе могли только те, кто платил налоги. Даже в общепризнанном оплоте демократии — Цюрихе существовал подушный налог на “активных граждан”, имевших право голоса в делах кантона, а в Пруссии выборщики вообще делились на классы исходя из сумм уплачиваемых ими налогов. Франческо Нитти, комментируя связь налоговой обязанности и выборного права, писал: “Нельзя допустить, чтобы один общественный класс управлял, а другой платил”. Несколько позднее в борьба за всеобщее избирательное право похоронила прямую взаимозависимость избирательного права и обязанности нести налоговое бремя, что, учитывая то обстоятельство, что косвенные налоги платят все без исключения, в целом правильно, но это не должно само по себе разрывать взаимосвязь налогообложения и причастности гражданина к управлению государством, что произошло у нас.
Нельзя не согласиться c португальским профессором Анной Дорадо, которая утверждает, что при этом налоговый патриотизм оборачивается своим антиподом — tax exile, а легитимность любого налогового закона выглядит более чем сомнительной. С другой стороны, государства, как бы признавая свою ограниченность, действуют на финансовом поле подобно обычным коммерческим корпорациям, борясь за “клиента” (налогоплательщика) независимо от его национального происхождения и гражданства, создавая tax law market (Вольфганг Шон) и активно конкурируя на нем. Связь налогоплательщика-гражданина и его государства таким образом утрачивается окончательно.
Но следуя этому признанному западному тренду, негативно оцениваемому абсолютным большинством финансистов, мы зашли куда дальше.
По результатам 2017 г. государственный и гарантированный государством долг Украины достиг отметки 73,1% ВВП, или 76,3 млрд долл. США. К слову, в нарушение ст. 18 Бюджетного кодекса, предусматривающей максимальный порог для государственного и гарантированного государством долга в размере 60% ВВП. На обслуживание долга в 2018 г. нам надо направить 130,2 млрд грн, и еще 175,7 млрд грн планируется направить на частичное погашение задолженности. В общей сложности это составляет треть всех доходов госбюджета на 2018 г., или, для сравнения, — почти три бюджета, выделенных на образование, или три с половиной бюджета, предусмотренных на здравоохранение. Если мы будем направлять все наши поступления от бюджетообразующих косвенных налогов (а это более 55% доходов госбюджета) только на погашение долгов (которые к концу 2018 г. составят в общей сложности 81% ВВП), нам понадобится почти шесть лет.
И даже учитывая то обстоятельство, что по факту выплаты кредиторам, запланированные на текущий год, на три четверти будут перекрыты новыми займами, и механизм внешнего кредитования не линеен, а государства имеют различные возможности для перекредитований, отсрочки и даже избегания очевидного дефолта (как в случае с т.н. “долгом Януковича”) по политическим мотивам, — любая поблажка, отсрочка кредитора — результат отнюдь не его любви к украинской демократии, но плод обмена на что-то, что в том или ином случае составляет либо наш суверенитет, либо наши ресурсы: будь то золото, древесина, будь то рабочие руки и мозги, которые обмениваются (не грубо, как сотню лет назад, но мягко — с внешним “соблюдением” прав человека) на те же стеклянные бусы.
А отчужденность людей, усталость их от политики как таковой влечет дальнейшее углублении долгового статуса страны. Ситуация усугубляется и нашим авторитарным наследством.
Ведь психологические предпосылки к непричастности нашего народа к финансовым делам государства заложены нашей многовековой историей, последние пять столетий которой наше государство (в отличие от стран западной цивилизации) было далеко от мысли учета интересов подданных в вопросах публичных финансов. Бюджет как царской России, так и (в большей степени) СССР формировался в основном за счет эксплуатации природных ресурсов. А глубоко укоренившаяся в нашем финансовом геноме традиция абсолютно независимого от налогоплательщика рентного государства, свободного от необходимости согласовывать свои решения и расходы с теми, кто фактически за них платит, более чем располагает к тому, чтобы еще более разорвать взаимосвязь налогоплательщика и государства, превратив налогообложение в узаконенный, а оттого еще более аморальный грабеж населения.
Деструктивное влияние государства модели debt state на общество сложно переоценить. Его последствия выходят далеко за сферу публичных финансов. Оно не просто подрывает, оно нивелирует одно из привычных для Нового времени значение государства как единства народа, отодвигая население от какого-либо влияния на ход государственных дел и тем самым нивелируя значение, реальную власть государства в обществе, делегитимизируя его. Оно не только порождает разумное сомнение в целесообразности уплаты налогов как таковых, оно легитимизует уклонение от налогообложения как общественную практику. Более того, debt state культивирует потребительскую психологию общества, живущего в долг, зарабатывающего на жизнь не трудом, но потребляющего чужие деньги, которые будут отдавать их дети и внуки. Долговое государство, поднимая решение финансовых вопросов на самый высокий уровень узкого круга отечественных политических небожителей и иностранной финансовой элиты, оставляет в ведении парламента лишь один вопрос: согласиться на очередное требование кредитора или объявить дефолт. Выбор без выбора упраздняет правосубъектность парламента в финансовых, а значит и в других вопросах, нивелируя чувство ответственности за свою страну как у политиков, порождая агрессивный популизм, так и у граждан.
Фактически это уже то, что происходит сейчас. И в этом нет смысла винить нашу дурную наследственность или власть. Ведь в том, что происходит в области публичных финансов, виноваты все мы. И те, кто довел, и те, кто не уберег. И с каким бы упорством мы ни пыталис не заметить проблему — она есть следствие наших общих ошибок и просчетов. Именно потому мы, если хотим сохранить за собою остатки субъектности, не имеем права на разочарование и апатию. Они — удел проигравших. А у нас еще есть шанс.
Ведь, перемены — это мы сами. Мы, которые прошли через череду поражений, ошибок и разочарований, приобрели огромной ценой мудрость, опыт отличить добро от зла, силу признавать и исправлять свои ошибки. Вопреки искренним врагам, лицемерным доброжелателям, бездарной власти, осознать и признать, что debt state — это путь без будущего, а потому — не наш путь. Этого очень мало для окончательного решения проблемы, но очень много, для того, чтобы ее решить.
Данил ГЕТМАНЦЕВ, доктор юридических наук, профессор кафедры финансового права КНУ имени Тараса Шевченко
