Назад в СССР. Почему депутаты не против насилия в семье
Деловая столица, 28 мая 2020. Опубликовано 11:42 28 мая 2020 года Петиция о подписании Стамбульской конвенции набрала необходимое количество голосов для того, чтобы ее рассмотрел президент Украины. Однако никаких надежд на ее скорую ратификацию, увы, нет.
В том, как легко относится к петициям президент Зеленский, можно убедиться на примере петиции об изъятии Киево-Печерской лавры из пользования УПЦ Московского патриархата. Президент довольно откровенно ее отверг, объяснив это тем, что вопрос якобы не в его компетенции — согласно закону, этим должен заниматься Кабмин. Отговорка, мягко говоря, неуклюжая: президент вовсе не так беспомощен в вопросах церковных, а Кабмин вовсе не так всесилен. Например, то, что лавра оказалась в пользовании УПЦ МП, стало следствием политической воли президента Кучмы, подписавшего указ о реституции церковной собственности. И Кабмин, который занимался этим непосредственно, конечно, не возразил президенту. Нынешний Кабмин, тоже, мягко говоря, не находится в оппозиции к главе государства. А значит, отговорка о полномочиях — не более, чем отговорка. И я даже не берусь осуждать Владимира Зеленского — я бы тоже не знала, как поступить в такой ситуации. Впрочем, я и не шла в президенты.
Боюсь, со Стамбульской конвенцией мы рискуем получить точно такую же отговорку. И тут она будет даже более основательной, чем в случае лавры, поскольку ратификация конвенции — компетенция Верховной Рады. Конечно, в парламенте у нас тоже пропрезидентское монобольшинство, что дает президенту немалые возможности на законодательном поле. Но я сильно сомневаюсь, что он их использует в случае со Стамбульской конвенцией. По тривиальной причине: Стамбульская конвенция — это “вопрос семьи и морали”, а большинство украинских граждан в вопросах такого рода придерживаются консервативных взглядов. Поэтому и сам президент со своим весьма либеральным образом, и его друзья и коллеги по “95 Кварталу” и Зе-партии — публика весьма пестрая и идеологически, и в плане сексуальной ориентации — вдруг дружно объявили себя консерваторами и встали на защиту “здоровой семьи и брака”. Фигурально выражаясь, сменили таки ориентацию.
Стамбульская конвенция оказалась жертвой мошенничества: будучи посвящена защите от насилия в семье, она превратилась в народной молве в “конвенцию о гендере”. Рискну предположить, что не только для широкой публики — в ВР достаточно депутатов, которые ее не читали и тоже верят в то, что конвенция ставит под угрозу общественную мораль и институт семьи. Что она широко открывает ворота для однополых браков, “сексуальных извращений” и прочих непопулярных в народе вещей. И не то, чтобы “сексуальные извращения” (которых в конвенции нет) или даже “гендерные роли” (которые в конвенции есть) сильно их коробили. Новейшего украинского политика по-настоящему коробит только одна вещь — падение рейтинга. А потому и политические решения бывают не правильные и неправильные, не полезные и вредные, а только популярные и непопулярные.
Так вот, ратификация Стамбульской конвенции может оказаться непопулярным решением. Публика не поймет, если депутаты примут решение “в пользу ЛГБТ”. То, что конвенция направлена на защиту женщин от насилия в семье, вытесняется за поля общественного внимания. У нас вообще идея защиты кого-либо (особенно женщин) от насилия все еще считается вещью не первой необходимости.
Главным противником конвенции в политических кругах традиционно называют церковь. И неудачи Стамбульской конвенции в Верховной Раде — любого созыва — связывают именно с лоббистской деятельностью церковных кругов.
В позицию церквей стоит внести ясность. Церковь вмешивается в моральные вопросы — и иначе поступить не может. У нее есть догматы, от которых она не может отступить, и она дает оценки, ориентируясь на эти догматы. Церковь не может одобрить аборты, суррогатное материнство, однополые браки. То, что церкви удается лоббизм лучше, чем другим институтам гражданского общества — в частности, феминистским организациям — говорит только о слабостях этого общества и этих организаций.
Но это не означает, что позиция церкви в отношении общественной морали вообще и Стамбульской конвенции в частности безупречна. Упрекнуть можно, например, в том, что ее морализаторский пыл касается, преимущественно, чужих постелей и маток, в то время как другие пороки — коррупцию, рвачество, ложь и манипуляции, агрессию и нетерпимость, пронизывающие наше общество сверху донизу, наши церковники деликатно обходят молчанием. Справедливости ради скажу, что время от времени от некоторых церквей мы слышим какие-то суждения по разным болезненным для общества вопросам. Но эти суждения, не усиленные политическим хайпом, теряются и глохнут, не доходя до широких масс. Сильная в лоббизме, в коммуникации церковь бесконечно слаба — она не умеет, да и не хочет говорить с обществом и что-либо ему объяснять. В результате все, что большая часть публики от нее слышит, — “низя”, брошенное свысока.
Касательно Стамбульской конвенции это “низя” относится, по сути, к одному слову: “гендер”. Точнее, двум: “гендерные роли”. Официальная позиция церковников состоит в отказе вообще впускать слово “гендер” в правовое поле Украины. Формально именно оно является препятствием для ратификации конвенции. Но это несколько лукавая отговорка: слово “гендер” уже есть в украинском законодательном поле — оно мелькнуло в пакете законов, которые принимались в обмен на безвизовый режим. Тогда оно тоже вызвало протест со стороны церковных кругов, но парламентарии предпочли безвиз — они понимали, что публике он интереснее, чем гендер.
Я далека от того, чтобы обвинить во всех проблемах женщин и Стамбульской конвенции именно церковь. В конце концов, не священнослужители принимают решение, а политики. Все, в чем можно упрекнуть церковников, так это в том, что они дают возможность политикам действовать под прикрытием собственного авторитета и самого Имени Бога. В том числе, заниматься шельмовством и подменой понятий, как это происходит со Стамбульской конвенцией. Я понимаю, что это кажется выгодной сделкой. Во-первых, церковники таким образом сохраняют видимость влияния на политический процесс и на общество в целом. Во-вторых, приятно, когда твою работу по воспитанию общества берет на себя кто-то другой — в данном случае, государство. Наконец, это просто приятно: утереть нос либералам и феминисткам.
Но возникают проклятые вопросы. Я, например, давно хочу, но стесняюсь спросить: как церковь относится к тому, что люди, которые начинают свое выступление словами “Слава Иисусу Христу!”, непременно заканчивают каким-нибудь социальным атавизмом. Сексизмом. Признанием права сильного унижать и обижать слабого. В лучшем случае, просто умыванием рук в самом пилатовском понимании этого слова: пускай бьют, унижают, терпят, нам очень жаль, что это происходит, но мы не станем вмешиваться. В этом, простите, теперь и состоит “слава Иисуса Христа”?
Или, например, “здоровая семья” как антитезис гендерной идеологии Стамбульской конвенции. “Здоровая” — это, простите, какая? Коля + Валя, где Коля работает, а Валя красивая — этого достаточно для “здоровья”? А если еще и штамп в паспорте, отсутствие контрацепции и спасение чадородием — вообще супер? А что при этом Коля делает с Валей и они оба со своими детьми для здоровья семейных отношений, по всей видимости, не так уж важно. Это частности. Нам же важно, что соблюден принцип: Коля + Валя.
Ничего, что в этой точке мы подозрительно плотно сближаемся с русским миром? У них, видите, тоже скандал: родные усопшего недавно детского поэта и писателя Успенского протестуют против того, чтобы его именем называли литературную премию. Причина та же: дочь писателя заявила, что папа был тиран, издевался и физически, и морально над домочадцами, и что именем такого человека называть детскую премию цинично. И в отличие от гнилого Запада, где вопрос об имени для премии сразу был бы смущенно снят и замят, в России поднялась волна защитников любимого писателя от его же дочери.
В России — как и у нас — не любят обиженных и презирают слабых, но, главное, там — как и у нас — принципы и победы важнее, чем конкретные человеческие жизни и судьбы. Моральный урод вполне может быть героем и в этом случае для народа уже неважно, что он моральный урод. Один из российских писателей так и сказал: я понимаю ее как дочь, но для нас совершенно неважно, что он делал с ней и с ее матерью, нам важно, что он сделал в литературе. Частная человеческая драма — ничто. Она неважна. Ею можно пренебречь, если есть высокие соображения. Иначе говоря, лишь бы не “гендер” — даже если при этом кого-то убивают, ломают через колено и засовывают в стиральную машину по совету одиозного батюшки, некогда украинского, а ныне московского священника.
История с премией Успенского — пример того, что нет ни для нас, ни для них никакого особого пути, позволяющего совместить традиционную мораль, под которой скрывается наплевательское отношение к человеку и его достоинству, с европейскими амбициями. Свой путь — только назад в СССР, где пренебрежение единицей во имя высоких соображений было канонизировано. Где голос единицы — в том числе ее предсмертный вопль — оставался тоньше писка.
Главное шельмовство, которое сотворили со Стамбульской конвенцией и продолжают творить с Украиной политики при активном потворстве со стороны церквей, заключается в том, что вопрос о домашнем насилии из области права был легким движение руки переброшен в область морали. Это оказалось очень легко сделать — превратить вопрос о праве человека на защиту его жизни, здоровья и достоинства в спекуляцию о “здоровье семьи”. Это означает, что в нашем представлении так и не сложилось не только представление о человеческом достоинстве, но даже элементарная потребность в нормальной правовой системе, в центре которой — права человека. Эту систему нам по-прежнему успешно заменяют традиционные представления о том, что должно, а что душевредно.
Стамбульская конвенция оказалась очередным камнем, на котором мы споткнулись, очередным камнем, об который разбиваются надежды, рожденные Революцией достоинства, — собственно, о достоинстве и об окончательном выходе из СССР.
Екатерина ЩЕТКИНА
